Я пошла в бухту после чая, когда зной начал спадать, а утес отбрасывал на песок кривую узкую тень.

Наплававшись, я оделась, взяла полотенце и медленно начала подниматься по тропе обратно к вилле.

Добравшись до прогалинки с заводью, я остановилась перевести дух. Журчание ручья навевало прохладу, сквозь молодую дубовую листву пробивались пятнышки золотого света. Где-то пела птица, но только одна. Леса молчали, простираясь прочь, окутанные неясной дымкой раннего жаркого вечера. Над поросшим ромашками берегом роились пчелы. Через прогалинку пролетела синица, она явно очень спешила: клюв был набит насекомыми для прожорливой семьи.

Через секунду тишину прорезал душераздирающий птичий крик, а потом быстрое, пулеметное стрекотание потревоженной лазоревки. К гаму присоединился гомон каких-то других мелких птичек. Мирный покой леса нарушили вопли ужаса. Швырнув полотенце на траву, я помчалась на шум.

Меня встретили две лазоревки – явно супружеская чета, – в панике метавшиеся туда-сюда с пронзительными криками и чуть не задевшие меня крыльями, когда я примчалась по петляющей тропке на открытую полянку с редкой травой и ирисами, где разыгрывалась трагедия.

Обнаружить причину переполоха оказалось легче легкого. Первым, кого я увидела, выскакивая из кустов, был величественный белый персидский кот, картинно подобравшийся перед прыжком. Хвост его хищно дергался взад-вперед по редкой траве. В двух ярдах от его носа, отчаянно вереща и не в состоянии сдвинуться хоть на дюйм, бился птенец лазоревки. Родители с безумными криками то и дело, хоть и совершенно безуспешно, пикировали на кота, не обращавшего на них ни малейшего внимания.

Я поступила единственным возможным образом – одним летящим нырком кинулась на кота, бережно схватила поперек туловища и крепко прижала к себе. Обе взрослые лазоревки промчались мимо, чуть не задевая крыльями мои руки. Птенец замер и уже даже не пищал.

Должно быть, белый кот мог здорово исцарапать меня, но у него оказались крепкие нервы и превосходные манеры. Как и следовало ожидать, он яростно зашипел и забился, пытаясь вывернуться, но ни разу не пустил в ход зубы или когти. Все так же крепко держа его, я опустила его на землю и принялась гладить и успокаивать, пока он не притих, а тогда подняла, повернулась и пошла прочь. За спиной у меня родители слетели вниз, спеша увести отпрыска подальше из виду.

Торопясь унести своего пленника с полянки, пока он не успел разглядеть, куда направились птицы, я наобум двинулась прочь через кусты. Кот, похоже, ничего не имел против; вынужденный подчиниться force majeure [8] , он, по обычаю своих сородичей, дал мне понять, что сам только того и хотел, чтобы его немножко поносили на руках. А когда я в скором времени обнаружила, что взбираюсь по поросшему папоротником склону, который становится все круче и круче, пушистый разбойник даже замурлыкал.

Это было уже чересчур. Я остановилась.

– Знаешь, что я тебе скажу? Ты весишь целую тонну. Отсюда, милый мой, прекрасно дойдешь и сам! И надеюсь, ты знаешь дорогу домой, потому что назад к этим птичкам я тебя не пущу!

И я опустила кота на землю. Все еще мурлыча, он пару раз потерся спиной о мои ноги и, задрав хвост, зашагал впереди меня вверх по склону туда, где кусты становились реже и виднелось яркое солнце. Там он приостановился, обернулся в мою сторону и скрылся из виду.

Он, несомненно, знал дорогу. Надеясь найти там тропинку, чтобы выбраться из этих кустов, я полезла за ним и оказалась на большой лужайке, полной солнечного света, жужжания пчел и буйства цветов, при виде которых я так и задохнулась от изумления.

После приглушенного сумрака леса первые несколько секунд можно было лишь стоять, остолбенело щурясь на эти яркие краски. Прямо передо мной высились доверху увитые глицинией шпалеры добрых пятнадцати футов вышиной, а у их подножия теснились кусты шиповника. Сбоку виднелись рощица пурпурного багряника и цветущая яблоня, вся мерцающая от трепета пчелиных крылышек. Во влажном уголке росли белые лилии и еще какой-то сорт лилий с похожими на золотой пергамент, прозрачными на солнце лепестками. И розы, всюду розы. Невероятные заросли вытесняли деревья; голубая ель была почти задушена побегами буйно разросшейся персидской розы, а пышный куст махровых белых роз достигал, должно быть, футов десяти. Тут были мускусные розы, столистные розы, дамасские розы, пестрые и полосатые розы, и одна розовая, словно сошедшая со страниц средневекового манускрипта – полукруглая, точно разрезанный ножом шар, сотни лепестков плотно сжаты и упакованы многими слоями, как луковица. Должно быть, тут росло двадцать или тридцать разновидностей роз, и все в полном цвету – старые розы, посаженные много лет назад и оставленные расти сами по себе, точно в каком-то потайном саду, ключ от которого утерян. Это место казалось не совсем реальным.

Наверное, я несколько минут простояла в полном оцепенении, оглядываясь по сторонам, одурманенная ароматами и ярким светом. Я и забыла, что розы так пахнут. В руку мне сам собой лег цветущий карминный побег, и я прижала его к щеке. Глубоко среди листвы, в проеме, оставшемся после моего прохода, выглядывал краешек старой металлической таблички. Я осторожно потянулась к ней среди колючек – она вся затянулась лишайником, но выгравированные буквы читались по-прежнему легко: Belle de Сreсу.

Теперь я знала, где очутилась. Розы были еще одним хобби дедушки Лео. У Фил на вилле сохранились некоторые из его книг, и я как-то вечером пролистала их от нечего делать, наслаждаясь гравюрами и старинными названиями, точно поэзия пробуждавшими в памяти древние сады Франции, Персии, Прованса. Belle de Сreсу, Belle Isis, Deuil du Roi de Rome, Rosamunde, Camaieux, Ispahan...

Если приглядеться, то названия тоже оказывались тут повсюду, прячась средь буйной листвы, где какой-то предшественник Адони любовно прикрепил их век назад. Картинно расположившись на элегантном фоне темного папоротника, белый кот благосклонно наблюдал, как я охотилась за розами и руки мои наполнялись похищенными сокровищами. Запах был густым и тяжелым, как наркотик, воздух гудел от пчел. Общий эффект получался совсем таким, как будто из темного леса ты вышел прямиком в волшебную сказку. Я так и ждала, что кот вдруг заговорит.

И когда внезапно откуда-то сверху раздался голос, я чуть не сошла с ума от неожиданности. Голос был прекрасен, он скорее усиливал, чем разрушал чары. Более того, он говорил стихами, столь же утонченно элегантными, как белый кот:

Я поглядела наверх, но сперва никого не увидела. Затем над глицинией показалась чья-то голова, и только тогда я поняла, что цветущая завеса, по сути дела, свисала с чего-то вроде остатков высокой стены, полностью скрытой плотными побегами. Между густыми гроздьями проглядывали куски каменной кладки. Терраса Кастелло. Розовый сад был расположен прямо перед ней.

Я хотела развернуться и убежать, но голос удержал меня. Не стоит и говорить, что он принадлежал не Максу Гейлу, – этот голос я слышала уже много раз, и он был пронизан той же грацией, что и в душной темноте лондонских театров.

– «Но первая мольба», – добавил сэр Джулиан Гейл, – «хоть сказана в конце» и которую вы, собственно говоря, можете счесть дерзостью: «ответь мне, чудо, ты – смертная?»

Полагаю, если бы я встретила его обычным образом, в театральных кругах, то была бы слишком переполнена почтением, чтобы отважиться на большее, чем просто робкое заикание. Но здесь, по крайней мере, ответ был заложен в самом тексте и вдобавок имел то преимущество, что был чистой правдой.

Прищурившись против солнца, я улыбнулась голове наверху: